![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Рождение ваты, или - "всё, всё Достоевский предсказал"
Ф.М.Достоевский - чрезвычайно недооценен как политический писатель, стоявший у колыбели политико-философских концепций, развитых (а то и опошленных) потом куда более знаменитыми германскими и британскими политическими мыслителями; но я бы хотел поговорить о его роли в создании уникального пласта русской культуры и коллективной ментальности - двоящегося отношения к Западу. Своего рода любви и ненависти?... нет, точнее будет сказать, зависти и презрения. Два негативных чувства, но все равно противоположных. Еще раз - важно понимать, что это не из пивной идет, что это - фундаментальная часть русской культуры, та платформа, что соединяет "86%" и интеллектуальную экспертизу Академии Наук или элитных вузов и тинк-танков.
Но пусть лучше за меня говорит текст. "Дневник писателя" за 1876 год, раздел "Июль и август".
С самого первого моего приезда в Эмс, то есть еще третьего года, и с самого первого дня меня заинтересовало одно обстоятельство - и вот продолжает интересовать в каждый мой приезд. Два самые общеупотребительные источника в Эмсе, несмотря на несколько других, - это Кренхен и Кессельбрунен. Над источниками выстроен дом, и самые источники отгорожены от публики балюстрадой. За этой балюстрадой стоит несколько девушек, по три у каждого источника - приветливых, молодых и чисто одетых. Вы им подаете ваш стакан, и они тотчас же вам наливают воду. В определенные два часа, положенные на утреннее питье, у этих балюстрад перебывают тысячи больных; каждый больной выпивает в течение этих двух часов по нескольку стаканов, по два, по три, по четыре - сколько ему предписано; тоже и во время вечернего питья. Таким образом, каждая из этих трех девушек нальет и раздаст, в эти два часа, чрезвычайное множество стаканов. Но мало того, что это делается совершенно в порядке, не суетливо, спокойно, методически и вас ни разу не задержат, - удивительнее всего то, что каждая из этих девиц, по-моему, обладает каким-то чуть не сверхъестественным соображением. Вы только один раз скажете ей, в первый раз по приезде: "вот мой стакан, мне столько-то унций кренхена и столько-то унций молока" - и она уже во весь месяц лечения ни разу не ошибется. Кроме того, она уже вас знает наизусть и различает в толпе. Толпа теснится густо, в несколько рядов, все протягивают стаканы; она берет их по шести, по семи стаканов зараз, зараз все их и наполняет в какую-нибудь четверть минуты и, не пролив, не разбив, раздает каждому без ошибки. Она сама протягивает к вам стакан и знает, что из тысячи стаканов - вот этот ваш, а этот другого, помнит наизусть, сколько вам унций воды, сколько молока и сколько вам предписано выпить стаканов. Никогда не случается ни малейшей ошибки; я к этому присматривался и нарочно справлялся. И главное - тут несколько тысяч больных. Очень может быть, что всё это самая обыкновенная вещь и нет ничего удивительного, но для меня, вот уже третий год, это почти непостижимо, и я всё еще смотрю на это, как на какой-то непостижимый фокус. И хоть и смешно всему удивляться, но эту задачу я положительно не могу разрешить. По-видимому, надо заключить о необыкновенной памяти и быстроте соображения этих немок, а между тем тут, может быть, всего только привычка к работе, усвоение работы с самого раннего детства и, так сказать, победа над трудом. Что касается собственно труда, то для присматривающегося русского тут тоже большое недоумение. Живя месяц в отеле (то есть, собственно, не в отеле, тут всякий дом отель, и большинство этих отелей, кроме нескольких больших гостиниц, - просто квартиры с прислугою и с содержанием по уговору), я просто дивился на служанку отеля. В том отеле, где я жил, было двенадцать квартир, все занятые, а в иной и целые семейства. Всякий-то позвонит, всякий-то требует, всем надо услужить, всем подать, взбежать множество раз на день по лестнице - и на всё это, во всем отеле, всей прислуги была одна только девушка девятнадцати лет. Мало того, хозяйка держит ее же и на побегушках по поручениям: за вином к обеду тому-то, в аптеку другому, к прачке для третьего, в лавочку для самой хозяйки. У этой хозяйки-вдовы было трое маленьких детей, за ними надо было все-таки присмотреть, услужить им, одеть поутру в школу. Каждую субботу надо вымыть во всем доме полы, каждый день убрать каждую комнату, переменить каждому постельное и столовое белье и каждый раз, после каждого выбывшего жильца, немедленно вымыть и вычистить всю его квартиру, не дожидаясь субботы. Ложится спать эта девушка в половине двенадцатого ночи, а наутро хозяйка будит ее колокольчиком ровно в пять часов. Всё это буквально так, как я говорю, я не преувеличиваю нисколько.
Прибавьте, что она служит за самую скромную плату, немыслимую у нас в Петербурге, и, сверх того, с нее требуется, чтоб одета была чисто. Заметьте, что в ней нет ничего приниженного, забитого: она весела, смела, здорова, имеет чрезвычайно довольный вид, при ненарушимом спокойствии. Нет, у нас так не работают; у нас ни одна служанка не пойдет на такую каторгу, даже за какую угодно плату, да, сверх того, не сделает так, а сто раз забудет, прольет, не принесет, разобьет, ошибется, рассердится, "нагрубит", а тут в целый месяц ни на что ровно нельзя было пожаловаться. По-моему, это удивительно - и я, в качестве русского, уж и не знаю: хвалить или хулить это? Я, впрочем, рискну и похвалю, хотя есть над чем и задуматься. Здесь каждый принял свое состояние так, как оно есть, и на этом успокоился, не завидуя и не подозревая, по-видимому, еще ничего, - по крайней мере, в огромнейшем большинстве. Но труд все-таки прельщает, труд установившийся, веками сложившийся, с обозначившимся методом и приемом, достающимися каждому чуть не со дня рождения, а потому каждый умеет подойти к своему делу и овладеть им вполне. Тут каждый свое дело знает, хотя, впрочем, каждый только свое дело и знает. Говорю это потому, что здесь все так работают, не одни служанки, а и хозяева их.
Это было для затравки. Как, в самом деле относиться к тому, что люди работают умело, квалифицированно и бодро? Конечно, страшно завидно, что у них так все устроено. Можно ли не хотеть, чтобы трудящиеся люди были довольны и по-видимости счастливы? Можно ли горевать, что больные на курорте напоены именно той лечебной смесью, а не другой? Да даже и тому, что комнаты для больных чисто вымыты, и все обошлось без безобразных перебранок между жильцами и обслуживающим персоналом, каковые в России - вот так сюрприз -вовсе не при советской власти зародились? Ну как, как. Солнечная погода установилась в Париже, но не приносит это радости простым парижанам. Почитаем следующий фрагмент, он куда важнее (я переставил в нем один разговор в конец, в тексте он обозначен ***).
Эмс - место блестящее и модное. Сюда съезжаются со всего света больные преимущественно грудью, "катарами дыхательных путей" и весьма успешно лечатся у его источников. Перебывает в лето до 14-ти и до 15 тысяч посетителей, всё, конечно, людей богатых или уж по крайней мере таких, которые в состоянии не отказать себе в заботе о собственном здоровье. Но есть и бедные, которые тоже приходят сюда полечиться. Их перебывает до сотни человек и, может быть, что и не приходят, а приезжают.
***
Ну, это действительно чего-нибудь да стоит. И так, эти "бедные", прибывающие в Эмс, не только лечатся, но и содержатся на счет... вот уж этого и не знаю - на чей счет. Только что вы приезжаете в Эмс и занимаете квартиру в отеле (а в Эмсе все дома - отели), к вам на второй, на третий день непременно явятся, один вслед за другим, два сбирателя пожертвований с книжками, - люди вида смиренного и терпеливого, но и при некотором собственном достоинстве. Один из них сбирает на содержание вот этих самых бедных больных. К книжке приложено печатное приглашение эмских докторов эмским пациентам - вспомнить о бедных. Вы даете посильную жертву и вписываете ваше имя. Я пересмотрел книгу, и пожертвования поразили меня своею скудостью: одна марка, полмарки, редко три марки, ужасно редко пять марок, а казалось бы, здесь не очень-то надоедают публике просьбами о пожертвованиях: кроме этих двух "сбирателей", нет никаких других. В то время, когда вы жертвуете и вписываетесь в книгу, чиновник (буду уж называть его чиновником) смиренно стоит у вас посреди комнаты.
- А много вы набираете во весь сезон? - спросил я.
- До тысячи талеров, мейн гер, а между тем это слишком малая сумма сравнительно с тем, что требуется: их много, их до ста человек, и мы их совершенно содержим, лечим, поим и кормим и помещение даем.
Действительно маловато; тысяча талеров это три тысячи марок; если перебывает публики до 14 тысяч человек, то - по скольку же придется жертвы на каждого? Стало быть, есть и такие, которые совсем не жертвуют, отказываются и выгоняют собирателя (и есть, и именно выгоняют, я это узнал впоследствии). Между тем публика блестящая, чрезвычайно даже блестящая. Выйдите, когда пьют воды или на музыку, и посмотрите эту толпу.
Кстати, я читал еще весной в наших газетах, что мы, русские, очень мало пожертвовали для восставших славян (это, конечно, было высказано еще до теперешних пожертвований) и что, сравнительно с нами, в Европе все пожертвовали гораздо более, не говоря уже об Австрии, которая одна пожертвовала множество (?) миллионов гульденов на содержание несчастных семейств повстанцев, десятками тысяч перебравшихся на ее территорию; что в Англии, например, пожертвовали несравненно более нашего и даже во Франции и в Италии. Но, воля ваша, я не верю громадности этих европейских пожертвований на славян. Про Англию много говорили, но любопытно бы, однако, узнать настоящую цифру ее пожертвований, которая, кажется, еще никому в точности не известна. Что же до Австрии, с самого начала восстания уже имевшей в виду приобретение части Боснии (об котором теперь уже заходит в дипломатическом мире речь), то жертвовала она, стало быть, не бескорыстно, а ввиду будущего своего интереса, и жертва ее была вовсе не общественная, а просто-запросто казенная. Но и тут "множество" миллионов гульденов, кажется, можно бы подвергнуть сомнению. Жертвы были, или, лучше сказать, ассигнованы деньги были, но велика ли была эта помощь на самом деле, - это обозначится разве лишь в будущем.
***
Меня очень заинтересовали четвертые классы, устроенные на немецких железных дорогах, не знаю только, на всех ли? Во время одной остановки в пути я попросил кондуктора (все почти кондукторы на немецких железных дорогах не только очень распорядительны, но и внимательны и любезны к пассажиру) растолковать мне, что это за четвертый класс. Он показал мне пустой вагон, то есть без всяких скамеек и в котором были только стены и пол. Оказывалось, что пассажиры должны стоять.
- Может быть, на пол садятся?
- О да, конечно, кто как хочет.
- А сколько мест полагается на вагон?
- Двадцать пять мест.
Прикинув мысленно размер этого пустого вагона на двадцать пять человек, я заключил, что они непременно должны стоять, да еще плечом к плечу; таким образом, в случае если б впрямь набилось двадцать пять человек, то есть полный комплект, ни один из них не мог бы сесть никак, несмотря на "кто как хочет". Поклажу свою, разумеется, должен держать в руках; впрочем, у них ведь узелки какие-нибудь.
- Да, но зато здесь цены ровно наполовину менее против третьего класса, а это уже чрезвычайное благодеяние для бедного.
Тут все настолько прозрачно, что даже комментировать не хочется; интересно, что в те времена, когда никого не тянули на лубянку за каверзные вопросы оппозиционному публицисту (а Д. вовсе не был официозом) - никто как-то не интересовался, ПОЧЕМУ при несомненной щедрости русских в сравнении с немцами, у немцев бедняки лечатся на МОДНОМ курорте, а у нас нет? Хотя бы и на немодных. И денег мы им (обслуге) платим в разы больше, и хамят они нам, и подаем мы охотно (на "братушек" и разгром Турции) - а вот не выходит каменный цветок. Выходит как всегда пулемет, да и тот плохой.
А вот читайте Достоевского, он всё-всё-всё про это написал, если читать внимательно.
Картинка для привлечения внимания
Но пусть лучше за меня говорит текст. "Дневник писателя" за 1876 год, раздел "Июль и август".
С самого первого моего приезда в Эмс, то есть еще третьего года, и с самого первого дня меня заинтересовало одно обстоятельство - и вот продолжает интересовать в каждый мой приезд. Два самые общеупотребительные источника в Эмсе, несмотря на несколько других, - это Кренхен и Кессельбрунен. Над источниками выстроен дом, и самые источники отгорожены от публики балюстрадой. За этой балюстрадой стоит несколько девушек, по три у каждого источника - приветливых, молодых и чисто одетых. Вы им подаете ваш стакан, и они тотчас же вам наливают воду. В определенные два часа, положенные на утреннее питье, у этих балюстрад перебывают тысячи больных; каждый больной выпивает в течение этих двух часов по нескольку стаканов, по два, по три, по четыре - сколько ему предписано; тоже и во время вечернего питья. Таким образом, каждая из этих трех девушек нальет и раздаст, в эти два часа, чрезвычайное множество стаканов. Но мало того, что это делается совершенно в порядке, не суетливо, спокойно, методически и вас ни разу не задержат, - удивительнее всего то, что каждая из этих девиц, по-моему, обладает каким-то чуть не сверхъестественным соображением. Вы только один раз скажете ей, в первый раз по приезде: "вот мой стакан, мне столько-то унций кренхена и столько-то унций молока" - и она уже во весь месяц лечения ни разу не ошибется. Кроме того, она уже вас знает наизусть и различает в толпе. Толпа теснится густо, в несколько рядов, все протягивают стаканы; она берет их по шести, по семи стаканов зараз, зараз все их и наполняет в какую-нибудь четверть минуты и, не пролив, не разбив, раздает каждому без ошибки. Она сама протягивает к вам стакан и знает, что из тысячи стаканов - вот этот ваш, а этот другого, помнит наизусть, сколько вам унций воды, сколько молока и сколько вам предписано выпить стаканов. Никогда не случается ни малейшей ошибки; я к этому присматривался и нарочно справлялся. И главное - тут несколько тысяч больных. Очень может быть, что всё это самая обыкновенная вещь и нет ничего удивительного, но для меня, вот уже третий год, это почти непостижимо, и я всё еще смотрю на это, как на какой-то непостижимый фокус. И хоть и смешно всему удивляться, но эту задачу я положительно не могу разрешить. По-видимому, надо заключить о необыкновенной памяти и быстроте соображения этих немок, а между тем тут, может быть, всего только привычка к работе, усвоение работы с самого раннего детства и, так сказать, победа над трудом. Что касается собственно труда, то для присматривающегося русского тут тоже большое недоумение. Живя месяц в отеле (то есть, собственно, не в отеле, тут всякий дом отель, и большинство этих отелей, кроме нескольких больших гостиниц, - просто квартиры с прислугою и с содержанием по уговору), я просто дивился на служанку отеля. В том отеле, где я жил, было двенадцать квартир, все занятые, а в иной и целые семейства. Всякий-то позвонит, всякий-то требует, всем надо услужить, всем подать, взбежать множество раз на день по лестнице - и на всё это, во всем отеле, всей прислуги была одна только девушка девятнадцати лет. Мало того, хозяйка держит ее же и на побегушках по поручениям: за вином к обеду тому-то, в аптеку другому, к прачке для третьего, в лавочку для самой хозяйки. У этой хозяйки-вдовы было трое маленьких детей, за ними надо было все-таки присмотреть, услужить им, одеть поутру в школу. Каждую субботу надо вымыть во всем доме полы, каждый день убрать каждую комнату, переменить каждому постельное и столовое белье и каждый раз, после каждого выбывшего жильца, немедленно вымыть и вычистить всю его квартиру, не дожидаясь субботы. Ложится спать эта девушка в половине двенадцатого ночи, а наутро хозяйка будит ее колокольчиком ровно в пять часов. Всё это буквально так, как я говорю, я не преувеличиваю нисколько.
Прибавьте, что она служит за самую скромную плату, немыслимую у нас в Петербурге, и, сверх того, с нее требуется, чтоб одета была чисто. Заметьте, что в ней нет ничего приниженного, забитого: она весела, смела, здорова, имеет чрезвычайно довольный вид, при ненарушимом спокойствии. Нет, у нас так не работают; у нас ни одна служанка не пойдет на такую каторгу, даже за какую угодно плату, да, сверх того, не сделает так, а сто раз забудет, прольет, не принесет, разобьет, ошибется, рассердится, "нагрубит", а тут в целый месяц ни на что ровно нельзя было пожаловаться. По-моему, это удивительно - и я, в качестве русского, уж и не знаю: хвалить или хулить это? Я, впрочем, рискну и похвалю, хотя есть над чем и задуматься. Здесь каждый принял свое состояние так, как оно есть, и на этом успокоился, не завидуя и не подозревая, по-видимому, еще ничего, - по крайней мере, в огромнейшем большинстве. Но труд все-таки прельщает, труд установившийся, веками сложившийся, с обозначившимся методом и приемом, достающимися каждому чуть не со дня рождения, а потому каждый умеет подойти к своему делу и овладеть им вполне. Тут каждый свое дело знает, хотя, впрочем, каждый только свое дело и знает. Говорю это потому, что здесь все так работают, не одни служанки, а и хозяева их.
Это было для затравки. Как, в самом деле относиться к тому, что люди работают умело, квалифицированно и бодро? Конечно, страшно завидно, что у них так все устроено. Можно ли не хотеть, чтобы трудящиеся люди были довольны и по-видимости счастливы? Можно ли горевать, что больные на курорте напоены именно той лечебной смесью, а не другой? Да даже и тому, что комнаты для больных чисто вымыты, и все обошлось без безобразных перебранок между жильцами и обслуживающим персоналом, каковые в России - вот так сюрприз -вовсе не при советской власти зародились? Ну как, как. Солнечная погода установилась в Париже, но не приносит это радости простым парижанам. Почитаем следующий фрагмент, он куда важнее (я переставил в нем один разговор в конец, в тексте он обозначен ***).
Эмс - место блестящее и модное. Сюда съезжаются со всего света больные преимущественно грудью, "катарами дыхательных путей" и весьма успешно лечатся у его источников. Перебывает в лето до 14-ти и до 15 тысяч посетителей, всё, конечно, людей богатых или уж по крайней мере таких, которые в состоянии не отказать себе в заботе о собственном здоровье. Но есть и бедные, которые тоже приходят сюда полечиться. Их перебывает до сотни человек и, может быть, что и не приходят, а приезжают.
***
Ну, это действительно чего-нибудь да стоит. И так, эти "бедные", прибывающие в Эмс, не только лечатся, но и содержатся на счет... вот уж этого и не знаю - на чей счет. Только что вы приезжаете в Эмс и занимаете квартиру в отеле (а в Эмсе все дома - отели), к вам на второй, на третий день непременно явятся, один вслед за другим, два сбирателя пожертвований с книжками, - люди вида смиренного и терпеливого, но и при некотором собственном достоинстве. Один из них сбирает на содержание вот этих самых бедных больных. К книжке приложено печатное приглашение эмских докторов эмским пациентам - вспомнить о бедных. Вы даете посильную жертву и вписываете ваше имя. Я пересмотрел книгу, и пожертвования поразили меня своею скудостью: одна марка, полмарки, редко три марки, ужасно редко пять марок, а казалось бы, здесь не очень-то надоедают публике просьбами о пожертвованиях: кроме этих двух "сбирателей", нет никаких других. В то время, когда вы жертвуете и вписываетесь в книгу, чиновник (буду уж называть его чиновником) смиренно стоит у вас посреди комнаты.
- А много вы набираете во весь сезон? - спросил я.
- До тысячи талеров, мейн гер, а между тем это слишком малая сумма сравнительно с тем, что требуется: их много, их до ста человек, и мы их совершенно содержим, лечим, поим и кормим и помещение даем.
Действительно маловато; тысяча талеров это три тысячи марок; если перебывает публики до 14 тысяч человек, то - по скольку же придется жертвы на каждого? Стало быть, есть и такие, которые совсем не жертвуют, отказываются и выгоняют собирателя (и есть, и именно выгоняют, я это узнал впоследствии). Между тем публика блестящая, чрезвычайно даже блестящая. Выйдите, когда пьют воды или на музыку, и посмотрите эту толпу.
Кстати, я читал еще весной в наших газетах, что мы, русские, очень мало пожертвовали для восставших славян (это, конечно, было высказано еще до теперешних пожертвований) и что, сравнительно с нами, в Европе все пожертвовали гораздо более, не говоря уже об Австрии, которая одна пожертвовала множество (?) миллионов гульденов на содержание несчастных семейств повстанцев, десятками тысяч перебравшихся на ее территорию; что в Англии, например, пожертвовали несравненно более нашего и даже во Франции и в Италии. Но, воля ваша, я не верю громадности этих европейских пожертвований на славян. Про Англию много говорили, но любопытно бы, однако, узнать настоящую цифру ее пожертвований, которая, кажется, еще никому в точности не известна. Что же до Австрии, с самого начала восстания уже имевшей в виду приобретение части Боснии (об котором теперь уже заходит в дипломатическом мире речь), то жертвовала она, стало быть, не бескорыстно, а ввиду будущего своего интереса, и жертва ее была вовсе не общественная, а просто-запросто казенная. Но и тут "множество" миллионов гульденов, кажется, можно бы подвергнуть сомнению. Жертвы были, или, лучше сказать, ассигнованы деньги были, но велика ли была эта помощь на самом деле, - это обозначится разве лишь в будущем.
***
Меня очень заинтересовали четвертые классы, устроенные на немецких железных дорогах, не знаю только, на всех ли? Во время одной остановки в пути я попросил кондуктора (все почти кондукторы на немецких железных дорогах не только очень распорядительны, но и внимательны и любезны к пассажиру) растолковать мне, что это за четвертый класс. Он показал мне пустой вагон, то есть без всяких скамеек и в котором были только стены и пол. Оказывалось, что пассажиры должны стоять.
- Может быть, на пол садятся?
- О да, конечно, кто как хочет.
- А сколько мест полагается на вагон?
- Двадцать пять мест.
Прикинув мысленно размер этого пустого вагона на двадцать пять человек, я заключил, что они непременно должны стоять, да еще плечом к плечу; таким образом, в случае если б впрямь набилось двадцать пять человек, то есть полный комплект, ни один из них не мог бы сесть никак, несмотря на "кто как хочет". Поклажу свою, разумеется, должен держать в руках; впрочем, у них ведь узелки какие-нибудь.
- Да, но зато здесь цены ровно наполовину менее против третьего класса, а это уже чрезвычайное благодеяние для бедного.
Тут все настолько прозрачно, что даже комментировать не хочется; интересно, что в те времена, когда никого не тянули на лубянку за каверзные вопросы оппозиционному публицисту (а Д. вовсе не был официозом) - никто как-то не интересовался, ПОЧЕМУ при несомненной щедрости русских в сравнении с немцами, у немцев бедняки лечатся на МОДНОМ курорте, а у нас нет? Хотя бы и на немодных. И денег мы им (обслуге) платим в разы больше, и хамят они нам, и подаем мы охотно (на "братушек" и разгром Турции) - а вот не выходит каменный цветок. Выходит как всегда пулемет, да и тот плохой.
А вот читайте Достоевского, он всё-всё-всё про это написал, если читать внимательно.
Картинка для привлечения внимания
no subject
Но мне нравилось, ага. Толстой - нет, кстати, именно по причине нудности.
А вот кто в этом смысле охуенный, так это Куприн.
no subject
no subject
особенно не нравится смакование неловких и стыдных ситуаций,
его герои психи и у их поступков неясная мотивация,
его герои не могут договориться между собой,
но всё это можно списать на то что я чего-то не понимаю,
что лично для меня он не резонирует на душевных струнах,
но помимо всего этого он же пишет чушь, дурь!
я открыл "Братья Карамазовы" на случайном месте, читаю:
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большом недоумении. Не то, чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив, он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. Затем однако пустился в путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу. Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, "с подушками и тюфяком" он не боялся ни мало. Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было "в увлечении", так-сказать даже для красоты, - в роде, как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель, и наконец стекла в доме и все опять-таки для красы, и все в том же роде конечно случилось теперь и с папашей. На завтра конечно раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша знал, что и старик на завтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже сегодня же может отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания.
Зачем вся эта вязкая бредятина?
И в частности, что означает
"оставался на месте, но не стоял как столб, а успел сходить"? это же бессмыслица, зачем это написано?
Слышал впрочем что Достоевскому платили построчно, платили хорошо,
и что он очень торопился, диктовал свои произведения и не успевал перечитать. Это конечно многое объясняет, но зачем мне эти оправдания? написано-то из рук вон плохо.
. . . . . .
У Толстого:
много нудности, но нет явной бредятины как в вышеприведённом отрывке,
нет такого когда одно с другим не согласуется и непонятно что хотел сказать.
У Толстого всё описано гармонично, согласованно.
no subject
"Оставался на месте" - имеется в виду видимо в монастыре, а не вообще на одном месте.
no subject
Не скажу, чтобы это подтвердилось, но читать так было интереснее, ага.
no subject
А лет пять назад взял БК и прочитал с огромным удовольствием. После чего пришёл к выводу, что Достоевского раньше 30 вообще не стоит открывать. Кстати, я вообще не понимаю для чего наших классиков преподают в школе, совершенно напрасный труд имхо.
Откуда такой странный спойлер? Алеша конечно ни разу не убийца, такого не могло быть ни драматургически, ни с точки зрения философии автора. Хотя такой ракурс конечно много добавляет восприятию романа.
no subject
Он много пиздит, но пиздит мастерски, этого не отнимешь.
http://golishev.livejournal.com/2200513.html
no subject
Ведь есть же очевидные вещи: все Карамазовы по мысли ФМ - это маски русских типажей. И от этого посыла ты никуда не денешься. Это значит, что среди них нет хороших или плохих. Они - такие как их видел автор. Коломбина не лучше и не хуже Панталоне, у каждого своя роль.
no subject
почему пьяные крики с битьём посуды он называет "красотой"?
Для меня в этом нет красоты ни в каком смысле,
может Достоевский не то слово употребил, а потом в спешке не стал исправлять?
Нет же, Достоевский настойчиво повторяет "для красы"!
То есть я хочу сказат. что вас, любителей Достоевского, я не понимаю совершенно.
Для меня нет писателя хуже и гаже чем Достоевский.
От его рассказа "Скверный анекдот" меня чуть не тошнило,
это дичайшая история полная зависти, нищеты, блевания на стол.
При этом Сорокина с его "отжатием сока говн" я читаю с удовольствием, так что дело не в натуралистичности этих сцен.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject