![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
Череда дурно пахнущих юбилеев подсказывает мне, что надо бы выложить две старых статьи. Ссылки на них уже были тут несколько лет назад, но, пожалуй, я их сюда переложу с легкой редактурой.
«…у нас нет планов вас привлекать как обвиняемого»
«Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР приведен в исполнение»
Этой осенью сошлись сразу несколько нерадостных годовщин.
Десять лет назад от танкового снаряда остановились часы на здании Парламента, и черная копоть горящих этажей неузнаваемо изменила цвет изорванного триколора на его башне. Мы все видели это по телевизору, и каким словам бы мы ни верили, и какие слова сами ни говорили – увиденное важнее. Убитый Флаг и убитый Дом.
А год назад тот же телевизор, продолжая возрождать традицию публичного убийства, показал нам штабеля трупов, выносимые из гигантской газовой камеры. А еще - Героев России, которые рассказывали нам, как им было трудно решиться нас убить, но они эту нерешительность преодолели.
И тут я вспомнил, что моя личная российская история тоже имеет в этом году своего рода юбилей – пусть мелкий, но, надеюсь, поучительный. Итак, ***дцать лет тому назад…
В Киеве арестовали Иру Ратушинскую. Как мне ее вам представить? Талантливая поэтесса, да, но за это в то время уже не арестовывали (кажется, за это посадили за всю послесталинскую историю только Бродского). Правозащитницу? Сложно сказать, вроде бы в это время все правозащитники в собственном смысле этого слова (те, кто говорил властям «соблюдайте вашу конституцию, и нам больше ничего не надо») уже все сидели. Сама Ира вроде бы вступила в несколько Всесоюзных и Всемирных Советов Освобождения, Свободных Профсоюзов и тому подобных кружков из двух-трех человек (к тому же одних и тех же во всех организациях). Зачем вступила? Да как сказать, чтобы не показалось дико – вот чтобы посадили. В оправдание такого своего желания наше поколение даже такую теорию придумало: дескать, обязательно надо после ареста всех предыдущих деятелей вести себя так, чтобы власти не заметили разницы. А то, дескать, власти смекнут, что посаженные и были теми самыми сброшенными на страну парашютистами, от которых все беды: вот же их посадили – и стало хорошо. А как смекнут – то уже никого не выпустят. Как же, ведь Кощееву Смерть заперли!
Ну, не знаю, насколько это все было верно. Уж вести себя, как Андрей Сахаров или Татьяна Великанова, конечно, не у всех получалось, но власти были нетребовательны и довольствовались имитацией: достаточно было принять пару героических поз и сказать несколько громких слов, и вот вам «воронок» у подъезда.
Ну да ладно, а я тут каким боком? А вот каким. Группа граждан, несправедливо оставленных на свободе, решила, что пришло время поторопить не едущую по вызову черную машину, для чего придумала, ни много ни мало – открыть в Москве временную студию «Радио Свобода», да и смонтировать на этой студии целую радиопередачу про злоключения Иры и ее друзей, в стиле «да здравствует, руки прочь, долой!»
Тут новому поколению надо кое-что объяснить. Это сейчас «Радио Свобода» ‑ организация русофобская и антигосударственная, то есть, в сущности, респектабельная. А тогда она называлась «шпионско-диверсионным центром», причем не только в газетах, но и в судебных приговорах. Так что замысел сесть на полную катушку был надежный.
Дело было за малостью, точнее, за двумя малостями: во-первых, чем заполнять время передачи (не скандировать же целый час лозунги), а во-вторых, студия – это же всякие там микшеры-магнитофоны-мониторы. В Мюнхене, тогдашней штаб-квартире «международных террористов», все это было. Было и поближе – в Останкине. А больше – нигде. Но так счастливо сошлось, что моя жена Маша написала несколько песен на стихи Ратушинской (причем стихи сугубо лирические, иллюстрирующие, что власти несправедливо гнобят поэта, а не политика), а у меня было так примерно с полтонны железной рухляди, которую уже тогда можно было сдавать в музей радиотехники. Так что Маша могла попеть в микрофон под гитару в паузах между лозунгами, а я мог все это дело с грехом пополам записать, переписать, смикшировать и снова записать уже на мастер-кассеты (три или четыре, для надежности).
И вот, под покровом осенней ночи, в нашей хрущевке собираются… ну, в общем, персонажи собираются, воспетые Высоцким: «Вечно в кожаных перчатках, чтоб не делать отпечатков». От той ночи осталось у меня очень смутное воспоминание – по двадцать раз в наушниках одни и те же слова, клееная магнитная лента, много чаю и табачный дым на кухне (но почему-то совсем без водки – сегодня сам удивляюсь). Нет, помню, как диктор с надрывом говорит об арестованном Илье Г.: ему всего 19, но свой день рождения он встречает в «Лефортове». И Коля У., слушая себя со стороны, вдруг изумленно говорит: «А что, нельзя в 19 лет в тюрьму? Мне вот 21 – что, мне уже можно?» Как в воду глядел – оказалось, можно. Утром разошлись, впрочем, беспрепятственно.
Это только сказки о торжестве социальной справедливости быстро сказываются, а дело (уголовное) делается медленно – в правовом, значит, государстве. Поэтому никаких повальных арестов не было. Ну, Колю арестовали, раз просит человек. Кого-то обшмонали – не раз, не два и не три, а чтоб все понял, гад. Кто-то в бега дернул, забился в болота Новгородчины. Наконец то – настала очередь моя… Как там дальше поется: «и вот приносят мне повестку… на бумажке рваной мятой туалетной, явиться….» но уж не в райвоенкомат, а в прокуратуру, к следователю оной прокуратуры Маркову. По делу, стало быть, за номером таким-то, по обвинению… в повестке не написано, но знаем – по обвинению гр-на Николая У. в совершении особо опасного против порядка управления страной преступления.
В принципе, от такой повестки можно бегать. Не как от военкомата, но дня два, если повезет, продержаться можно. Но мне же нечего бояться, я же свободный человек, вот! Только бы не забыть об этом по дороге…
Глупый какой-то вышел у меня с Марковым разговор. Я держался позиции, что раз меня допрашивают как свидетеля, но хотят получит показания, что своим шпионажем-терроризмом-диверсиями Коля занимался у меня на квартире, то ответ неминуемо переведет меня из свидетелей в соучастники. А потому меня следует привлечь как соучастника, а я уж буду там колоться или уходить в несознанку. А свидетель против себя показывать не может. Разумеется, пронять такими софизмами Маркова не вышло (у нас, в конце концов, государство правовое, но не казуистическое), так что я больше бил на жалость и человечность: дескать, вы, гражданин начальник, и так все знаете, от меня хотите только установления места совершения деяния («Да, да, закон требует установить время и место!»), а я из-за такой малости должен своими руками подводить себя под жуткую статью. Марков, хитро улыбнувшись, сказал: «Об этом не волнуйтесь – у нас нет планов вас привлекать как обвиняемого». Я, помню, нашел в себе силы комически удивиться – неужели совесть юриста позволит ему скрыть преступление, если он о нем узнает? На что Марков прочитал мне лекцию (вытащив из шкафа несколько кодексов), что не всё, что гражданин опрометчиво считает преступлением, является таковым на деле. Успокоил.
Так мы и ходили по кругу два часа. Все это, конечно, разнообразилось разными смешными сценками. Вот несколько примеров.
Марков: Вижу, вы читали книжку диссидента Альбрехта «Как не быть свидетелем».
Я: Как быть свидетелем. Нет, не читал.
Или вот такая.
Марков: Если вы опасаетесь повредить У., то напрасно. Он уже дал подробнейшие признательные показания… вот, на одиннадцати листах… (шуршит бумажками) и о вашей роли тоже...
Я: К сожалению, мне незнаком почерк У., мы вообще мало знакомы.
Марков: Ах, я и забыл, я не имею права вам их показывать.
Или так.
Марков: Что-то мне знакомо ваше лицо – мы не встречались на XXI слете КСП? Я там был на костре юрфака МГУ.
Угрожал ли мне опричник тоталитарного режима, оказывал ли давление? Да, в общем, угрожал, но как-то так, что даже стыдно об этом рассказать. Если буду и дальше так же себя вести (то есть мотать ему нервы на допросе), то, дескать, посадит меня. Кажется, обещал на полгода, только не помню – в колонию-поселение или на химию, но точно, что не в тюрьму. Потом понял, что сморозил глупость, и стал уговаривать, что москвичу-интеллигенту на поселении (или на химии) очень страшно. Потом подписал повестку (а порядок такой: чтобы мне на работе вынужденный прогул оплатили). Потом попросил занести жене повестку на завтра, чтоб почтальона зря не гонять. За эту любезность я попросил от него о встречной любезности: пусть он протокол ее допроса напишет уже сегодня и внесет в него то, что вынес из беседы со мной (я не я и квартира не моя), ничего нового он все равно не услышит. Марков кисло улыбнулся и обещал не обидеть (Маша, впрочем, от этого сценария отступила и написала в протоколе своей рукой, что признает – пела песни на стихи Ратушинской, а также слышала о ее аресте, чему несказанно удивлена).
Напоследок этот комик решил выдержать марку. Я уже выходил, но он меня снова позвал и протянул листовку. На ней был изображен незнакомый мне мужчина, а текст гласил: «Свободу Владимиру Гершуни, многократному узнику советского Гулага!»
«Как вы думаете, кто это?»
«Это? Это Владимир Гершуни».
«А! А в своих показаниях вы сказали, что незнакомы с Гершуни!»
«Так там написано, что это Гершуни».
«Ах да…»
Я вышел на бульвар, и у меня начался сильнейший отходняк. Меня колотило, чуть не рвало. Я брел мимо прудов, мимо места, где Аннушка разбила масло, но ничего не видел. Почему-то я был уверен, что если сяду на скамейку, то уже не встану, но идти тоже больше не мог. Я остановился, взявшись за трубу стенда, на котором во всеобщее обозрение был вывешен номер газеты «Известия». Постепенно взгляд у меня сфокусировался, и я прочитал строки, оказавшиеся у меня перед глазами:
«Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР приведен в исполнение».
Меня встряхнуло так, что я тут же очнулся. Я прочитал всю статью. Оказывается, какие-то милиционеры – генерал Такой-то, полковник Сякой-то, замминистра Эдакидзе – изменивши долгу и присяге… ну, что они там делали, я уже не помню, взятки небось брали, дела фальсифицировали, чем еще заниматься оборотням в погонах?
…
Тут надо напомнить читателю, какое это было время. Замечательное было время, время пробуждения страны от долгого, мрачного сна. Все, кроме немногих отщепенцев, дышали тогда надеждой. Закончилось тягучее, беспросветное десятилетие вечно больного правителя, время обнищания народа, очередей и национального унижения. Теперь нами правил деловой, активный, образованный, поэтически одаренный отставной чекист (но, к счастью, отставной, но не бывший – «чекисты бывшими не бывают»). Полупустые (рассчитанные на массовые посадки, а не на редких недобитых правозащитников) камеры Лефортовской тюрьмы в одночасье оказались забиты подпольными миллионерами и вороватыми чиновниками. Воспрявшая ото сна армия залпами ракет вразумляла авиакомпании, вообразившие, что небо России – проходной двор. Наконец, закрутился мотор энергичных экономических реформ – именно тогда взошла звезда большинства теоретиков глубочайших либеральных преобразований. Все слои народа почувствовали надежду – от передовых докторов экономики до простого шофера, который впервые убрал с ветрового стекла знак фронды – портретик Сталина. Зачем – ведь порядок вернулся, а скоро вернется и величие, великая эпоха, когда нам покорилась половина мира.
А потом оказалось, что динамичный бодрый лидер управляет страной – с больничной койки. А потом – что он с нее не встает, да и энергию черпает из опутавших его проводов и трубок. И что он давно, по всем законам науки, должен был умереть, да, видно, мертвая рука вызванного им духа все подкачивала и подкачивала ему кислород – в благодарность, что духа вызвали к суррогатной, но все же жизни. Но потом в палату вошли живые, пусть более слабые, но алчущие власти не меньше, чем мертвый дух. И повернули рубильник.
И пронесся ветер, и сдул их всех, как разложившийся мусор.
(...)
30 октября 2003 г. - 23 декабря 2009 г.
Мертвая рука
Субъективные заметки о совершенно неактуальном
«…у нас нет планов вас привлекать как обвиняемого»
«Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР приведен в исполнение»
Этой осенью сошлись сразу несколько нерадостных годовщин.
Десять лет назад от танкового снаряда остановились часы на здании Парламента, и черная копоть горящих этажей неузнаваемо изменила цвет изорванного триколора на его башне. Мы все видели это по телевизору, и каким словам бы мы ни верили, и какие слова сами ни говорили – увиденное важнее. Убитый Флаг и убитый Дом.
А год назад тот же телевизор, продолжая возрождать традицию публичного убийства, показал нам штабеля трупов, выносимые из гигантской газовой камеры. А еще - Героев России, которые рассказывали нам, как им было трудно решиться нас убить, но они эту нерешительность преодолели.
И тут я вспомнил, что моя личная российская история тоже имеет в этом году своего рода юбилей – пусть мелкий, но, надеюсь, поучительный. Итак, ***дцать лет тому назад…
В Киеве арестовали Иру Ратушинскую. Как мне ее вам представить? Талантливая поэтесса, да, но за это в то время уже не арестовывали (кажется, за это посадили за всю послесталинскую историю только Бродского). Правозащитницу? Сложно сказать, вроде бы в это время все правозащитники в собственном смысле этого слова (те, кто говорил властям «соблюдайте вашу конституцию, и нам больше ничего не надо») уже все сидели. Сама Ира вроде бы вступила в несколько Всесоюзных и Всемирных Советов Освобождения, Свободных Профсоюзов и тому подобных кружков из двух-трех человек (к тому же одних и тех же во всех организациях). Зачем вступила? Да как сказать, чтобы не показалось дико – вот чтобы посадили. В оправдание такого своего желания наше поколение даже такую теорию придумало: дескать, обязательно надо после ареста всех предыдущих деятелей вести себя так, чтобы власти не заметили разницы. А то, дескать, власти смекнут, что посаженные и были теми самыми сброшенными на страну парашютистами, от которых все беды: вот же их посадили – и стало хорошо. А как смекнут – то уже никого не выпустят. Как же, ведь Кощееву Смерть заперли!
Ну, не знаю, насколько это все было верно. Уж вести себя, как Андрей Сахаров или Татьяна Великанова, конечно, не у всех получалось, но власти были нетребовательны и довольствовались имитацией: достаточно было принять пару героических поз и сказать несколько громких слов, и вот вам «воронок» у подъезда.
Ну да ладно, а я тут каким боком? А вот каким. Группа граждан, несправедливо оставленных на свободе, решила, что пришло время поторопить не едущую по вызову черную машину, для чего придумала, ни много ни мало – открыть в Москве временную студию «Радио Свобода», да и смонтировать на этой студии целую радиопередачу про злоключения Иры и ее друзей, в стиле «да здравствует, руки прочь, долой!»
Тут новому поколению надо кое-что объяснить. Это сейчас «Радио Свобода» ‑ организация русофобская и антигосударственная, то есть, в сущности, респектабельная. А тогда она называлась «шпионско-диверсионным центром», причем не только в газетах, но и в судебных приговорах. Так что замысел сесть на полную катушку был надежный.
Дело было за малостью, точнее, за двумя малостями: во-первых, чем заполнять время передачи (не скандировать же целый час лозунги), а во-вторых, студия – это же всякие там микшеры-магнитофоны-мониторы. В Мюнхене, тогдашней штаб-квартире «международных террористов», все это было. Было и поближе – в Останкине. А больше – нигде. Но так счастливо сошлось, что моя жена Маша написала несколько песен на стихи Ратушинской (причем стихи сугубо лирические, иллюстрирующие, что власти несправедливо гнобят поэта, а не политика), а у меня было так примерно с полтонны железной рухляди, которую уже тогда можно было сдавать в музей радиотехники. Так что Маша могла попеть в микрофон под гитару в паузах между лозунгами, а я мог все это дело с грехом пополам записать, переписать, смикшировать и снова записать уже на мастер-кассеты (три или четыре, для надежности).
И вот, под покровом осенней ночи, в нашей хрущевке собираются… ну, в общем, персонажи собираются, воспетые Высоцким: «Вечно в кожаных перчатках, чтоб не делать отпечатков». От той ночи осталось у меня очень смутное воспоминание – по двадцать раз в наушниках одни и те же слова, клееная магнитная лента, много чаю и табачный дым на кухне (но почему-то совсем без водки – сегодня сам удивляюсь). Нет, помню, как диктор с надрывом говорит об арестованном Илье Г.: ему всего 19, но свой день рождения он встречает в «Лефортове». И Коля У., слушая себя со стороны, вдруг изумленно говорит: «А что, нельзя в 19 лет в тюрьму? Мне вот 21 – что, мне уже можно?» Как в воду глядел – оказалось, можно. Утром разошлись, впрочем, беспрепятственно.
Это только сказки о торжестве социальной справедливости быстро сказываются, а дело (уголовное) делается медленно – в правовом, значит, государстве. Поэтому никаких повальных арестов не было. Ну, Колю арестовали, раз просит человек. Кого-то обшмонали – не раз, не два и не три, а чтоб все понял, гад. Кто-то в бега дернул, забился в болота Новгородчины. Наконец то – настала очередь моя… Как там дальше поется: «и вот приносят мне повестку… на бумажке рваной мятой туалетной, явиться….» но уж не в райвоенкомат, а в прокуратуру, к следователю оной прокуратуры Маркову. По делу, стало быть, за номером таким-то, по обвинению… в повестке не написано, но знаем – по обвинению гр-на Николая У. в совершении особо опасного против порядка управления страной преступления.
В принципе, от такой повестки можно бегать. Не как от военкомата, но дня два, если повезет, продержаться можно. Но мне же нечего бояться, я же свободный человек, вот! Только бы не забыть об этом по дороге…
Глупый какой-то вышел у меня с Марковым разговор. Я держался позиции, что раз меня допрашивают как свидетеля, но хотят получит показания, что своим шпионажем-терроризмом-диверсиями Коля занимался у меня на квартире, то ответ неминуемо переведет меня из свидетелей в соучастники. А потому меня следует привлечь как соучастника, а я уж буду там колоться или уходить в несознанку. А свидетель против себя показывать не может. Разумеется, пронять такими софизмами Маркова не вышло (у нас, в конце концов, государство правовое, но не казуистическое), так что я больше бил на жалость и человечность: дескать, вы, гражданин начальник, и так все знаете, от меня хотите только установления места совершения деяния («Да, да, закон требует установить время и место!»), а я из-за такой малости должен своими руками подводить себя под жуткую статью. Марков, хитро улыбнувшись, сказал: «Об этом не волнуйтесь – у нас нет планов вас привлекать как обвиняемого». Я, помню, нашел в себе силы комически удивиться – неужели совесть юриста позволит ему скрыть преступление, если он о нем узнает? На что Марков прочитал мне лекцию (вытащив из шкафа несколько кодексов), что не всё, что гражданин опрометчиво считает преступлением, является таковым на деле. Успокоил.
Так мы и ходили по кругу два часа. Все это, конечно, разнообразилось разными смешными сценками. Вот несколько примеров.
Марков: Вижу, вы читали книжку диссидента Альбрехта «Как не быть свидетелем».
Я: Как быть свидетелем. Нет, не читал.
Или вот такая.
Марков: Если вы опасаетесь повредить У., то напрасно. Он уже дал подробнейшие признательные показания… вот, на одиннадцати листах… (шуршит бумажками) и о вашей роли тоже...
Я: К сожалению, мне незнаком почерк У., мы вообще мало знакомы.
Марков: Ах, я и забыл, я не имею права вам их показывать.
Или так.
Марков: Что-то мне знакомо ваше лицо – мы не встречались на XXI слете КСП? Я там был на костре юрфака МГУ.
Угрожал ли мне опричник тоталитарного режима, оказывал ли давление? Да, в общем, угрожал, но как-то так, что даже стыдно об этом рассказать. Если буду и дальше так же себя вести (то есть мотать ему нервы на допросе), то, дескать, посадит меня. Кажется, обещал на полгода, только не помню – в колонию-поселение или на химию, но точно, что не в тюрьму. Потом понял, что сморозил глупость, и стал уговаривать, что москвичу-интеллигенту на поселении (или на химии) очень страшно. Потом подписал повестку (а порядок такой: чтобы мне на работе вынужденный прогул оплатили). Потом попросил занести жене повестку на завтра, чтоб почтальона зря не гонять. За эту любезность я попросил от него о встречной любезности: пусть он протокол ее допроса напишет уже сегодня и внесет в него то, что вынес из беседы со мной (я не я и квартира не моя), ничего нового он все равно не услышит. Марков кисло улыбнулся и обещал не обидеть (Маша, впрочем, от этого сценария отступила и написала в протоколе своей рукой, что признает – пела песни на стихи Ратушинской, а также слышала о ее аресте, чему несказанно удивлена).
Напоследок этот комик решил выдержать марку. Я уже выходил, но он меня снова позвал и протянул листовку. На ней был изображен незнакомый мне мужчина, а текст гласил: «Свободу Владимиру Гершуни, многократному узнику советского Гулага!»
«Как вы думаете, кто это?»
«Это? Это Владимир Гершуни».
«А! А в своих показаниях вы сказали, что незнакомы с Гершуни!»
«Так там написано, что это Гершуни».
«Ах да…»
Я вышел на бульвар, и у меня начался сильнейший отходняк. Меня колотило, чуть не рвало. Я брел мимо прудов, мимо места, где Аннушка разбила масло, но ничего не видел. Почему-то я был уверен, что если сяду на скамейку, то уже не встану, но идти тоже больше не мог. Я остановился, взявшись за трубу стенда, на котором во всеобщее обозрение был вывешен номер газеты «Известия». Постепенно взгляд у меня сфокусировался, и я прочитал строки, оказавшиеся у меня перед глазами:
«Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР приведен в исполнение».
Меня встряхнуло так, что я тут же очнулся. Я прочитал всю статью. Оказывается, какие-то милиционеры – генерал Такой-то, полковник Сякой-то, замминистра Эдакидзе – изменивши долгу и присяге… ну, что они там делали, я уже не помню, взятки небось брали, дела фальсифицировали, чем еще заниматься оборотням в погонах?
…
Тут надо напомнить читателю, какое это было время. Замечательное было время, время пробуждения страны от долгого, мрачного сна. Все, кроме немногих отщепенцев, дышали тогда надеждой. Закончилось тягучее, беспросветное десятилетие вечно больного правителя, время обнищания народа, очередей и национального унижения. Теперь нами правил деловой, активный, образованный, поэтически одаренный отставной чекист (но, к счастью, отставной, но не бывший – «чекисты бывшими не бывают»). Полупустые (рассчитанные на массовые посадки, а не на редких недобитых правозащитников) камеры Лефортовской тюрьмы в одночасье оказались забиты подпольными миллионерами и вороватыми чиновниками. Воспрявшая ото сна армия залпами ракет вразумляла авиакомпании, вообразившие, что небо России – проходной двор. Наконец, закрутился мотор энергичных экономических реформ – именно тогда взошла звезда большинства теоретиков глубочайших либеральных преобразований. Все слои народа почувствовали надежду – от передовых докторов экономики до простого шофера, который впервые убрал с ветрового стекла знак фронды – портретик Сталина. Зачем – ведь порядок вернулся, а скоро вернется и величие, великая эпоха, когда нам покорилась половина мира.
А потом оказалось, что динамичный бодрый лидер управляет страной – с больничной койки. А потом – что он с нее не встает, да и энергию черпает из опутавших его проводов и трубок. И что он давно, по всем законам науки, должен был умереть, да, видно, мертвая рука вызванного им духа все подкачивала и подкачивала ему кислород – в благодарность, что духа вызвали к суррогатной, но все же жизни. Но потом в палату вошли живые, пусть более слабые, но алчущие власти не меньше, чем мертвый дух. И повернули рубильник.
И пронесся ветер, и сдул их всех, как разложившийся мусор.
(...)
30 октября 2003 г. - 23 декабря 2009 г.
no subject
no subject
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
no subject
no subject
no subject
(no subject)
no subject
Чичибабин?
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)