Я пережил свой период увлечения Льюисом. Остроумный, хотя и не слишком глубокий, психологический анализ "Баламута", нетривиальное решение темы ада в религиозно-фантастическом рассказе "Расторжение брака". Потом - "Нарния". На "Льва", изданного еще при советской власти (причем, кажется, это лучшее до сих пор издание) я на некоторое время просто запал. Последующие романы цикла, конечно, уже выдавали прием и задачу - не литературную задачу, увы.
Занятно было познакомиться с Льюисом как автором научной (религиозно-научной, так сказать) фантастики. Хотя концовка "Мерзейшей мощи" покоробила уже тогда, но - были там и остроумные, а были и берущие за душу страницы (Марк в плену и его сопротивление).
Настоящий и тяжелый облом произошел, когда я начал читать "Просто христианство" (в западном "контрабандном" издании, на тончайшей ярко-белой бумаге). Книга, посвященная попытке сделать христианство ближе современным, секуляризованным людям, вывести его из "музейного" состояния - поразила меня настойчивой попыткой дистанцироваться от той важной работы, которую не сговариваясь, параллельно проделали за предыдущий век светские и христианские гуманисты, работе, о которой великий русский христианский мыслитель Владимир Соловьев сказал резко и точно:
Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в духе Христовом. Уничтожение пытки и жестоких казней, прекращение, по крайней мере на Западе, всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального и крепостного рабства – если все эти христианские преобразования были сделаны неверующими, то тем хуже для верующих.
Каким же жутким контрастом звучала попытка Льюса - нет, не призвать верующих тоже "нести свой чемодан", а доказать - и правильно не участвовали, обольщение это все. Никаких причин, по которым христианин должен чураться, например, смертной казни - нет. Дело в том, что в греческом языке два слова для "лишения жизни", одно - аналог to kill, другое - to murder, и вот переводчики Библии и Евангелий ошибочно (все подряд) перевели первым словом, а надо - вторым. Господь вовсе не запретил "лишать жизни", он запретил "совершать преступление, именуемое убийством".
Помимо нелепостей, естественно возникающих при попытке применить этот подход мало-мальски логично (эта тема подробно рассмотрена мной в записи "Атомное, пулеметное и висельное христианство"), поражает вот что: автор считает, что вопрос о нравственной приемлемости или непримемлемости отнятия чужой жизни зависит не от голоса совести, а от точности работы коллектива филологов! От этого дохнуло таким холодом... даже не могильным... таким, по сравнению с которым абсолютный ноль температурной шкалы покажется ядром Солнца.
Потом моя родственница - религиовед и богослов, сама очень высоко ценящая Льюиса, показала мне покоробившее ее место из другой его книги - трактата "Любовь":
Ужасный герой "1984", гораздо менее похожий на человека, чем герои замечательного "Скотного двора", говорит женщине: "Ты любишь этим заниматься? Не со мной, я спрашиваю, а вообще?"
Дочь узника сталинского Гулага, жена диссидента - она воскликнула: "Не похожий на человека? Всю книгу он так отчаянно, как только возможно, сопротивляется расчеловечиванию, а ты кто такой? Сколько ты выдержал бы в комнате 101?"
И что-то сломалось. Я уже не могу перечитывать "Нарнию", выхожу из комнаты, когда ее читают мои дети, задним числом - меня трясет от садистской морали "Мерзейшей мощи", и в голову не придет перечитать "Баламута"...
Может быть, и жаль. Не знаю.
Занятно было познакомиться с Льюисом как автором научной (религиозно-научной, так сказать) фантастики. Хотя концовка "Мерзейшей мощи" покоробила уже тогда, но - были там и остроумные, а были и берущие за душу страницы (Марк в плену и его сопротивление).
Настоящий и тяжелый облом произошел, когда я начал читать "Просто христианство" (в западном "контрабандном" издании, на тончайшей ярко-белой бумаге). Книга, посвященная попытке сделать христианство ближе современным, секуляризованным людям, вывести его из "музейного" состояния - поразила меня настойчивой попыткой дистанцироваться от той важной работы, которую не сговариваясь, параллельно проделали за предыдущий век светские и христианские гуманисты, работе, о которой великий русский христианский мыслитель Владимир Соловьев сказал резко и точно:
Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в духе Христовом. Уничтожение пытки и жестоких казней, прекращение, по крайней мере на Западе, всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального и крепостного рабства – если все эти христианские преобразования были сделаны неверующими, то тем хуже для верующих.
Каким же жутким контрастом звучала попытка Льюса - нет, не призвать верующих тоже "нести свой чемодан", а доказать - и правильно не участвовали, обольщение это все. Никаких причин, по которым христианин должен чураться, например, смертной казни - нет. Дело в том, что в греческом языке два слова для "лишения жизни", одно - аналог to kill, другое - to murder, и вот переводчики Библии и Евангелий ошибочно (все подряд) перевели первым словом, а надо - вторым. Господь вовсе не запретил "лишать жизни", он запретил "совершать преступление, именуемое убийством".
Помимо нелепостей, естественно возникающих при попытке применить этот подход мало-мальски логично (эта тема подробно рассмотрена мной в записи "Атомное, пулеметное и висельное христианство"), поражает вот что: автор считает, что вопрос о нравственной приемлемости или непримемлемости отнятия чужой жизни зависит не от голоса совести, а от точности работы коллектива филологов! От этого дохнуло таким холодом... даже не могильным... таким, по сравнению с которым абсолютный ноль температурной шкалы покажется ядром Солнца.
Потом моя родственница - религиовед и богослов, сама очень высоко ценящая Льюиса, показала мне покоробившее ее место из другой его книги - трактата "Любовь":
Ужасный герой "1984", гораздо менее похожий на человека, чем герои замечательного "Скотного двора", говорит женщине: "Ты любишь этим заниматься? Не со мной, я спрашиваю, а вообще?"
Дочь узника сталинского Гулага, жена диссидента - она воскликнула: "Не похожий на человека? Всю книгу он так отчаянно, как только возможно, сопротивляется расчеловечиванию, а ты кто такой? Сколько ты выдержал бы в комнате 101?"
И что-то сломалось. Я уже не могу перечитывать "Нарнию", выхожу из комнаты, когда ее читают мои дети, задним числом - меня трясет от садистской морали "Мерзейшей мощи", и в голову не придет перечитать "Баламута"...
Может быть, и жаль. Не знаю.
no subject
Вспомните сцену, где их вербует О"Брайен
Эти вещи уже не спишешь на то, что их ломали, из их мира убрали Бога... Потому что обратную связь из их мира не убирали: им самим не понравилось бы, если бы им плеснули в лицо кислотой.