Два стихотворения Иосифа Бродского

[taki_net]

Под катом - два стихотворения И.Б., первое - одно из самых известных ("Письма римскому другу"), второе - совершенно неизвестное ("Открытка с тостом").

ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ (Из Марциала) * Нынче ветрено и волны с перехлестом.       Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум,       чем наряда перемены у подруги. Дева тешит до известного предела -       дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела:       ни объятье невозможно, ни измена! * Посылаю тебе, Постум, эти книги       Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?       Все интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своем саду, горит светильник.       Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных -       лишь согласное гуденье насекомых. * Здесь лежит купец из Азии. Толковым       был купцом он - деловит, но незаметен. Умер быстро: лихорадка. По торговым       он делам сюда приплыл, а не за этим. Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.       Он в сражениях Империю прославил. Столько раз могли убить! а умер старцем.       Даже здесь не существует, Постум, правил. * Пусть и вправду, Постум, курица не птица,       но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться,       лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далеко, и от вьюги.       Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники - ворюги?       Но ворюга мне милей, чем кровопийца. * Этот ливень переждать с тобой, гетера,       я согласен, но давай-ка без торговли: брать сестерций с покрывающего тела       все равно, что дранку требовать у кровли. Протекаю, говоришь? Но где же лужа?       Чтобы лужу оставлял я, не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,       он и будет протекать на покрывало. * Вот и прожили мы больше половины.       Как сказал мне старый раб перед таверной: "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".       Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.       Разыщу большой кувшин, воды налью им... Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?       Неужели до сих пор еще воюем? * Помнишь, Постум, у наместника сестрица?       Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.       Жрица, Постум, и общается с богами. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.       Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом       и скажу, как называются созвездья. * Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,       долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья,       там немного, но на похороны хватит. Поезжай на вороной своей кобыле       в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили,       чтоб за ту же и оплакивали цену. * Зелень лавра, доходящая до дрожи.       Дверь распахнутая, пыльное оконце. Стул покинутый, оставленное ложе.       Ткань, впитавшая полуденное солнце. Понт шумит за черной изгородью пиний.       Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.       Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. Mарт 1972

ОТКРЫТКА С ТОСТОМ Н. И. Желание горькое — впрямь! свернуть в вологодскую область, где ты по колхозным дворам шатаешься с правом на обыск. Все чаще ночами, с утра во мгле, под звездой над дорогой. Вокруг старики, детвора, глядящие с русской тревогой. За хлебом юриста — земель за тридевять пустишься: власти и — в общем-то — честности хмель сильней и устойчивей страсти. То судишь, то просто живешь, но ордер торчит из кармана. Ведь самый длиннейший правеж короче любви и романа. Из хлева в амбар,— за порог. Все избы, как дырки пустые под кружевом сельских дорог. Шофер посвящен в понятые. У замкнутой правды в плену, не сводишь с бескрайности глаза, лаская родную страну покрышками нового ГАЗа. Должно быть, при взгляде вперед, заметно над Тверью, над Волгой: другой вырастает народ на службе у бедности долгой. Скорей равнодушный к себе, чем быстрый и ловкий в работе, питающий в частной судьбе безжалостность к общей свободе. ...За изгородь в поле, за дом, за новую русскую ясность, бредущую в поле пустом, за долгую к ней непричастность. Мы — памятник ей, имена ее предыстории — значит: за эру, в которой она как памятник нам замаячит. Так вот: хоть я все позабыл, как водится: бедра и плечи, хоть страсть (но не меньше, чем пыл) длинней защитительной речи, однако ж из памяти вон,— хоть адреса здесь не поставлю, но все же дойдет мой поклон, куда я его ни направлю. За русскую точность, по дну пришедшую Леты, должно быть. Вернее, за птицу одну, что нынче вонзает в нас коготь. За то что... остатки гнезда... при всей ее ясности строгой... горят для нее как звезда... Да, да, как звезда над дорогой. 1972(?)

Не случайно, что одно из них доведено до совершенства, а второе осталось в черновиках. Не случайно, что слова "великая русская литература" ассоциируются с анархистом Толстым и протонацистом Достоевским, а не, скажем, Лесковым. Ничто не случайно - но иной хочется, чтобы все хоть раз случилось по-другому...

(Продолжение темы следует)

[Пожалуйста, не комментируйте постинг, комментируйте первый коммент к нему]

Comments

[idealblog.livejournal.com]

У меня такое ощущение, что "очень специфический персонаж, не глупый, но невероятно склочный" френдит теперь Ваших френдов, чтобы донести свою точку зрения... Не знаю, что Вы в нём находите, чтобы отзываться о нём хоть сколько-нибудь положительно. По-моему, персонаж совершенно типичный. Так или иначе, из-за него полез перечитывать Ваш стихосравнительный пост. Мой коммент будет 50-м, значит часть других комментов будет "схлопнута". В том числе и комменты персонажа, надеюсь.

Я плохо знаю биографию Бродского, надо бы том из ЖЗЛ прочесть, а то лежит без дела -- но мне кажется, что ранний И.Б. сильно отличается мировоззрением от позднего. Поздний -- это "великий поэт", осознающий себя таковым. И позволяющий себе высказываться на общеполитические и мировоззренческие темы тоном несколько лекторским... И общающийся главным образом с неживыми предметами (мебель, пейзаж). Ранний себе такое позволял разве что в шутку. В "Рождественском романсе" (условно) нет места ни ворюге, ни кровопийце, там всё не так абстрактно, не так идейно, а пропущено через личное восприятие отдельного человека.

Очень показательным мне кажется "Теперь так мало греков в Ленинграде...": и то, что "МЫ сломали греческую церковь" (не тиран, не злодей, не власть), и все идейные сомнения -- а не уверенность -- в конце ("Сегодня ночью я смотрю в окно // и думаю о том, куда зашли мы? // И от чего мы больше далеки: // от православья или эллинизма? // К чему близки мы? Что там, впереди?"), и постоянное присутствие автора как человека -- живого, противопоставляемого неживому миру:

...В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою - разрушитель.

К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры... И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь...

Тут у него даже стена церкви -- живая. А потом он стал сам таким экскаватором. И даже мысль о любимой женщине обращена к неживому предмету (подушке): "взбиваю подушку мычащим 'ты'..."

Возможно, именно 1972 год (вполне значимый в биографии И.Б.) и стал разделом между ранним и поздним?

Эту тему можно было бы развить (типа "Лесков -- это ранний Достоевский", и ведь правда, ранний-то Достоевский, который "новый Гоголь явился", ещё не был так невротичен -- или, скорее, был более человечен), но наверное не стоит. Ведь это тоже попытка вырвать отдельные фразы, куски, стихи, чтобы подвести под какой-то закон. Я бы сказал иначе: не надо вообще выводить закономерностей -- точнее, не надо верить в эти закономерности как в абсолют. На рисунке линии, пересекаясь и смешиваясь, не мешают друг другу -- в этом его отличие от графика. У Бродского (и Достоевского) можно разное найти при желании. И даже у великих фразы могут быть случайными. Мне так кажется. Ну то есть мне легче так их читать -- а иначе, если у великих любая буква неспроста, это уже тоталитаризм, которого не выдержит моя бедная голова...

[taki-net.livejournal.com]

Спасибо, очень интересно.

Примечательно, что оба стихотворения - 1972 год. Такая развилка.

[idealblog.livejournal.com]

Кто знает, возможно второе писалось раньше, не было закончено, а 1972 -- год, когда И.Б. окончательно отказался что-то доделывать? Сжигал черновики, так сказать... У Лосева в хронологии оно указано под 1970-м годом.

А 1972 -- год эмиграции. И тут не только встреча с Оденом, путешествие по Европе, международное признание, но и предшествующее осознание разрыва с Родиной (и семьёй, и друзьями), необходимости этого разрыва... Бродский, достаточно нервный с детства (начал я таки читать Лосева, начал) не мог пройти этот период (да ещё после суда, тюрьмы, Вологды) без какого-то душевного надлома.

В стихах, написанных на Севере, начинает было сквозить некое примирение с этой реальностью... как вот в этом втором стихе, хотя он и более поздний. Надежды на иное-то не было. Всё произошло вдруг: после встречи Брежнева с Никсоном началась "разрядка", разрешили еврейскую эмиграцию, и Бродского спешно выкинули по фиктивному приглашению в Израиль. И вместо чего-то вроде Михайловского периода у Пушкина, жизни поэта под спудом, под гнётом, под угрозой окончательной расправы, в тиши и глуши -- или по близкому примеру Ахматовой -- вдруг пришлось принять роль гражданина мира, европейца, навсегда лишённого Родины...

Хотя не совсем "вдруг". После ссылки, к началу 1970-го к нему пришли мировое признание и известность. Его публикуют (но не здесь)... В 1970 Оден написал предисловие к его сборнику. В 1971 "Остановка в пустыне" вышла в Нью-Йорке. Роль гордого изгнанника -- тоже искушение и испытание.

И где-то здесь начинает пробиваться "поздний Бродский". Почти наугад:
1969 -- "Потому что искусство поэзии требует слов..." Время и место -- уже случайны, необязательны. И "зоркость к вещам".
1971 -- "Литовский дивертисмент" (где он ещё чувствует, но уже изображает себя призраком -- !!!) и "Время года -- зима..."
1972 -- "Одиссей Телемаку", "Письма римскому другу" -- бесконечно красивые, но уже "не от мира сего", обращённые в вечность...

В мае 1972 Никсон приезжает в Москву. 12 мая Бродский получает вызов в ОВИР, 24-го получил визу, 4 июня он уже в Вене.

Жертва истории -- ещё куда ни шло, а вот каково быть историей облагодетельствованным? На такой особенно манер. Ему таки "сделали биографию", но каково ему было? Ужасные это всё испытания.